Премией имени Юрия Казакова за лучший рассказ года наградили историю Николая Кононова «Аметисты» - о «культурной даме» из коммуналки.

Николай Кононов - петербургский поэт и писатель, прославившийся романом «Похороны кузнечика» (2000), который в свое время увенчала премия Аполлона Григорьева и приютил букеровский шорт-лист. С тех пор Кононов выпустил несколько стихотворных сборников, а еще два романа - «Нежный театр» (2004) и совсем недавно «Фланер» (2011), по-прежнему исследующих с тонкостью, о которой и сочинена известная пословица про «рвется», любимые кононовские темы - родство, сиротство, эрос, плоть, музыку, страсть. В общем, Кононов давно стяжал себе прочную репутацию небожителя, пишущего сложно, неспешно, густо, метафорично - с оглядкой на Андрея Платонова и Марселя Пруста, зато без оглядки на литературную суету и читателей-торопыг.

Жюри, в которое под председательством бессменного Сергея Костырко, критика, эссеиста и прозаика, в этом году вошли писатели и критики Мария Галина, Анна Голубкова, Владимир Новиков, Станислав Львовский, а также президент Благотворительного резервного фонда, обеспечивающего призовой фонд, Александр Лебедев, указав на рассказ Кононова «Аметисты», совершило вполне разумный и оправданный выбор.

В силу естественных ли ограничений жанра (краткий объем), осознанного ли стремления автора к афористичности и лаконизму, но премированный рассказ и в самом деле получился хорошим - не менее тонким, чем другие прозаические тексты Кононова, но, пожалуй, более содержательным и внятным.

«Аметисты» посвящены особому человеческому подвиду - условно его можно назвать «питерская культурная дама родом из коммуналки», - описанному Кононовым с убийственной язвительностью и точностью. Но и сочувствием. Дама, оказавшаяся попутчицей героя, глядя на серо-лиловый пейзаж за окном (дело происходит, судя по всему, в начале 1980-х), полночи душит его стихами Анненского и Заболоцкого о «непорочном слиянье», восхищается «потрясающей «Жизелью», виденной в Мариинке тысячу раз, но злобно шипит потребовавшей тишины соседке: «А ну-ка, сука, заткнитесь. Надо же, блядь какая!» И постоянно поминает о сыне Ярополке, которого рассказчику даже доведется увидеть. Глядя на шагающих по Мойке «загубленного сына-перестарка» с матерью-мегерой под ручку, он вдруг поймет: «И я еще подумал, что это - необходимо. Без объяснений - просто необходимо, оттого что непорочно, как блеск аметистов».

Кононов написал о бездне русско-советской пустоты, порожденных ею жутковатых тенях, но бездне и тенях принятых, осознанных как неизбежность и данность. Его соседи по шорт-листу написали, в общем, о том же - звучном русском аде, однако с ужасом, а не примиренностью мудреца. По тропкам русской преисподней блуждает и автослесарь Глебов, пожелавший изменить свою судьбу (Всеволод Бенигсен «Глебов-младший»), и веселый выдумщик Леха, превратившийся с годами в алкоголика-старика («Куртка Воннегута» Ксении Драгунской), и учительница Е. С, обреченная жить «в тюрьме квартиры, с чужими, нелюбимыми, но дорогими и единственно возможными в мире людьми» (Ана Матвеева «Обстоятельство времени»), и герои рассказа Леонида Юзефовича «Поздний звонок», мучающиеся об отце и деде, который служил разведчиком красных в армии барона Унгерна, а потом без вести сгинул. Разве что «Бабкин оклад» Марины Вишневецкой, как и рассказ Кононова, выбивается из этого ряда: Вишневецкая все-таки допустила свою героиню, московскую старушку, из ада в свет, отпустила ее в острое счастье, пусть и посетившее Лидию Борисовну при переселении в мир иной. «Бабкин оклад» Вишневецкой демонстрирует, кстати, мастерство никак не меньшее, чем «Аметисты», а органичность интонации, незаметность швов, языковую сочность - так, пожалуй, и большую, но на вкус и цвет... К тому же и черед Вишневецкой наверняка еще наступит.

И если о выборе лауреата можно спорить, то вот что уж точно бесспорно: премия Юрия Казакова - не самая громкая, не самая известная, зато она фильтрует образцовую прозу, небольшие шедевры, написанные с памятью о ценности стиля, языка и смысла.